ranon
29.12.2007, 12:00
Вот набрел на хорошую книгу и встретил там отгадайте что?
Вот отрывок...
Юкио Мисима
Золотой храм
Это тот самый храм :) что в этом романе, фотку сделал мой друг в японии.
http://img254.imageshack.us/img254/1272/pict1885zp9.th.jpg (http://img254.imageshack.us/my.php?image=pict1885zp9.jpg)
А дружба с Цурукава заставляла меня временами забывать и о первом, и о втором...
Я, улыбаясь, шагнул навстречу Касиваги. Он был в студенческой тужурке, в руке держал какой-то продолговатый узкий сверток.
- Идешь куда-нибудь? - спросил Касиваги.
- Да нет...
- Хорошо, что я тебя встретил. - Касиваги уселся на каменную ступеньку и развернул сверток. Там оказалась флейта сякухати - спаренные ее трубки
сверкнули холодным темным блеском. - Понимаешь, какая штука, у меня тут дядя умер и на память завещал вот эту дудку. Он мне уже дарил такую - давно, еще когда учил на ней играть. Эта, кажется, классом повыше, но я привык к старой, а две мне вроде ни к чему. Вот я и решил тебе презент сделать.
Мне прежде не приходилось ни от кого получать подарки, и я обрадовался. Я осторожно взял свирель в руки. На ней было четыре отверстия спереди и
одно сзади.
- Меня учили играть в стиле Кинко, - продолжал Касиваги. - Я вообще-то
чего сюда шел - луна нынче больно хороша, вот и захотелось поиграть в
Золотом Храме. Да и тебя надо бы поучить.
- Очень кстати, - обрадовался я. - Настоятеля нет, а служитель совсем
обленился и уборку там еще не делал. После уборки Храм всегда запирают.
Появление Касиваги у ворот обители было внезапным, как и высказанное им желание поиграть на флейте в залитом луной Кинкакудзи, - именно таким я и знал своего приятеля. Да и потом, в серой и монотонной моей жизни любой сюрприз был радостью. Зажав в руке подаренную свирель, я повел Касиваги к Храму.
Я плохо помню, о чем мы разговаривали. Наверное, ни о чем существенном. Касиваги на сей раз был не настроен дурманить мне голову своей эксцентричной философией и ядовитыми парадоксами.
Быть может, он пришел сегодня, чтобы открыть мне еще одну сторону своей натуры, о существовании которой я и не подозревал. И действительно, в тот вечер язвительный и циничный Касиваги, казалось, поглощенный одной-единственной страстью - надругаться над Прекрасным, открылся мне в новом и сложном качестве. Я узнал, что у него есть своя теория красоты, гораздо более совершенная, чем моя. Он изложил мне ее не словами, а телодвижениями, выражением глаз, пением флейты, отсветом луны, падавшим на его высокий лоб.
Мы сидели у перил второго яруса Храма, Грота Прибоя. Террасу, над
которой плавно изгибались края крыши, поддерживало снизу восемь деревянных колонн в стиле Тэндзику; она словно парила над прудом и лежавшей в нем луной. Сначала Касиваги исполнил небольшую мелодию под названием "Дворцовая
колесница". Я поразился его мастерству. Когда же я приложил губы к
мундштуку флейты и попытался извлечь из нее звук, у меня ничего не вышло.
Касиваги терпеливо показал мне все с самых азов: как держать свирель
сверху левой рукой, как зажимать пальцами отверстия, как прикладывать губы
и выдувать воздух. Однако, сколько я ни старался, флейта молчала. Щеки и глаза ныли от напряжения, и мне казалось, что плавающая в ПРУДУ луна
рассыпалась на тысячу осколков, хоть не было ни малейшего ветерка.
Скоро я совсем выбился из сил, и на миг у меня возникло подозрение: не
выдумал ли Касиваги эту пытку специально, чтобы только поиздеваться над
заикой. Однако постепенно физическое усилие создать звук, никак не
желающий рождаться, стало приобретать для меня иной смысл: оно словно
очищало то духовное напряжение, которое всегда требовалось мне, чтобы
произнести без заикания первое слово. Я ощутил уверенность в том, что
звук, пока еще неслышный, уже существует и занимает строго определенное
место в этом мирном лунном царстве. Мне нужно было лишь, приложив
определенное усилие, пробудить звук ото сна.
Но как добиться того, чтобы флейта пела у меня столь же волшебно, как у
Касиваги? Меня воодушевила такая мысль:
мастерство достигается тренировкой, а красота - это и есть мастерство;
если Касиваги, несмотря на свои уродливые ноги, может создавать чистую,
прекрасную музыку, значит, и мне при известном прилежании это будет под
силу. Но тут же я понял и еще одну вещь.
Сыгранная мелодия показалась мне обворожительной не только из-за ночи и
луны, но и потому, что исполнил ее косолапый урод.
Когда я узнал Касиваги ближе, мне стало ясно, что ему претит
долговечная красота. Поэтому он с презрением относился к литературе и
архитектуре, но зато любил музыку, что отзвучит и тут же исчезнет, или
икэбану, которой суждено постоять день-другой и увянуть. Касиваги и в
Храм-то пришел лишь потому, что его привлекал не Кинкакудзи вообще, а Кинкакудзи, залитый лунным светом. Однако что за странное явление -
прекрасная музыка!
Быстротечная красота, рожденная музыкантом, превращает вполне
конкретный отрезок времени в чистейшую беспредельность; точное
воспроизведение ее вновь невозможно; она исчезает, едва успев возникнуть, и все же это истинный символ земной жизни, истинное ее детище. Нет ничего
более близкого к жизни, чем музыка; Золотой Храм не менее прекрасен, но он бесконечно далек от жизни и взирает на нее с презрением. Стоило Касиваги доиграть "Дворцовую колесницу", и мелодия, эта воображаемая жизнь, тут же оборвалась, умерла; осталось лишь безобразное тело музыканта и его черные
мысли - причем от смерти музыки тело и мысли не пострадали, не претерпели
ни малейших изменений.
Не знаю, чего хотел Касиваги от Прекрасного, но уж во всяком случае не
утешения. Это я понял сразу. Ему нравилось создавать своим дыханием
мимолетную, воздушную красоту, а потом с еще большей остротой ощущать
собственное уродство и предаваться сумрачным размышлениям. "Я пропустил
красоту через себя, и она не оставила во мне ни малейшего следа" - так,
верно, думал Касиваги, именно это ценил он в Прекрасном: его
бессмысленность, его неспособность что-либо изменить. Если б только я мог
относиться к Прекрасному так же, насколько легче стала бы моя жизнь!..
Я пробовал снова и снова, а Касиваги меня поправлял. Лицо мое налилось
кровью, я задыхался. И наконец флейта издала пронзительный звук, будто я
вдруг обернулся птицей и разорвал криком тишину.
- Вот так! - засмеялся Касиваги.
Потом свирель уже не умолкала, хотя издаваемые ею звуки вряд ли можно было назвать красивыми. Загадочный этот голос не мог иметь со мной ничего общего, и я представлял себе, что слышу пение сидящего надо мной золотого феникса.
http://www.litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=27357&pid=16
Вот отрывок...
Юкио Мисима
Золотой храм
Это тот самый храм :) что в этом романе, фотку сделал мой друг в японии.
http://img254.imageshack.us/img254/1272/pict1885zp9.th.jpg (http://img254.imageshack.us/my.php?image=pict1885zp9.jpg)
А дружба с Цурукава заставляла меня временами забывать и о первом, и о втором...
Я, улыбаясь, шагнул навстречу Касиваги. Он был в студенческой тужурке, в руке держал какой-то продолговатый узкий сверток.
- Идешь куда-нибудь? - спросил Касиваги.
- Да нет...
- Хорошо, что я тебя встретил. - Касиваги уселся на каменную ступеньку и развернул сверток. Там оказалась флейта сякухати - спаренные ее трубки
сверкнули холодным темным блеском. - Понимаешь, какая штука, у меня тут дядя умер и на память завещал вот эту дудку. Он мне уже дарил такую - давно, еще когда учил на ней играть. Эта, кажется, классом повыше, но я привык к старой, а две мне вроде ни к чему. Вот я и решил тебе презент сделать.
Мне прежде не приходилось ни от кого получать подарки, и я обрадовался. Я осторожно взял свирель в руки. На ней было четыре отверстия спереди и
одно сзади.
- Меня учили играть в стиле Кинко, - продолжал Касиваги. - Я вообще-то
чего сюда шел - луна нынче больно хороша, вот и захотелось поиграть в
Золотом Храме. Да и тебя надо бы поучить.
- Очень кстати, - обрадовался я. - Настоятеля нет, а служитель совсем
обленился и уборку там еще не делал. После уборки Храм всегда запирают.
Появление Касиваги у ворот обители было внезапным, как и высказанное им желание поиграть на флейте в залитом луной Кинкакудзи, - именно таким я и знал своего приятеля. Да и потом, в серой и монотонной моей жизни любой сюрприз был радостью. Зажав в руке подаренную свирель, я повел Касиваги к Храму.
Я плохо помню, о чем мы разговаривали. Наверное, ни о чем существенном. Касиваги на сей раз был не настроен дурманить мне голову своей эксцентричной философией и ядовитыми парадоксами.
Быть может, он пришел сегодня, чтобы открыть мне еще одну сторону своей натуры, о существовании которой я и не подозревал. И действительно, в тот вечер язвительный и циничный Касиваги, казалось, поглощенный одной-единственной страстью - надругаться над Прекрасным, открылся мне в новом и сложном качестве. Я узнал, что у него есть своя теория красоты, гораздо более совершенная, чем моя. Он изложил мне ее не словами, а телодвижениями, выражением глаз, пением флейты, отсветом луны, падавшим на его высокий лоб.
Мы сидели у перил второго яруса Храма, Грота Прибоя. Террасу, над
которой плавно изгибались края крыши, поддерживало снизу восемь деревянных колонн в стиле Тэндзику; она словно парила над прудом и лежавшей в нем луной. Сначала Касиваги исполнил небольшую мелодию под названием "Дворцовая
колесница". Я поразился его мастерству. Когда же я приложил губы к
мундштуку флейты и попытался извлечь из нее звук, у меня ничего не вышло.
Касиваги терпеливо показал мне все с самых азов: как держать свирель
сверху левой рукой, как зажимать пальцами отверстия, как прикладывать губы
и выдувать воздух. Однако, сколько я ни старался, флейта молчала. Щеки и глаза ныли от напряжения, и мне казалось, что плавающая в ПРУДУ луна
рассыпалась на тысячу осколков, хоть не было ни малейшего ветерка.
Скоро я совсем выбился из сил, и на миг у меня возникло подозрение: не
выдумал ли Касиваги эту пытку специально, чтобы только поиздеваться над
заикой. Однако постепенно физическое усилие создать звук, никак не
желающий рождаться, стало приобретать для меня иной смысл: оно словно
очищало то духовное напряжение, которое всегда требовалось мне, чтобы
произнести без заикания первое слово. Я ощутил уверенность в том, что
звук, пока еще неслышный, уже существует и занимает строго определенное
место в этом мирном лунном царстве. Мне нужно было лишь, приложив
определенное усилие, пробудить звук ото сна.
Но как добиться того, чтобы флейта пела у меня столь же волшебно, как у
Касиваги? Меня воодушевила такая мысль:
мастерство достигается тренировкой, а красота - это и есть мастерство;
если Касиваги, несмотря на свои уродливые ноги, может создавать чистую,
прекрасную музыку, значит, и мне при известном прилежании это будет под
силу. Но тут же я понял и еще одну вещь.
Сыгранная мелодия показалась мне обворожительной не только из-за ночи и
луны, но и потому, что исполнил ее косолапый урод.
Когда я узнал Касиваги ближе, мне стало ясно, что ему претит
долговечная красота. Поэтому он с презрением относился к литературе и
архитектуре, но зато любил музыку, что отзвучит и тут же исчезнет, или
икэбану, которой суждено постоять день-другой и увянуть. Касиваги и в
Храм-то пришел лишь потому, что его привлекал не Кинкакудзи вообще, а Кинкакудзи, залитый лунным светом. Однако что за странное явление -
прекрасная музыка!
Быстротечная красота, рожденная музыкантом, превращает вполне
конкретный отрезок времени в чистейшую беспредельность; точное
воспроизведение ее вновь невозможно; она исчезает, едва успев возникнуть, и все же это истинный символ земной жизни, истинное ее детище. Нет ничего
более близкого к жизни, чем музыка; Золотой Храм не менее прекрасен, но он бесконечно далек от жизни и взирает на нее с презрением. Стоило Касиваги доиграть "Дворцовую колесницу", и мелодия, эта воображаемая жизнь, тут же оборвалась, умерла; осталось лишь безобразное тело музыканта и его черные
мысли - причем от смерти музыки тело и мысли не пострадали, не претерпели
ни малейших изменений.
Не знаю, чего хотел Касиваги от Прекрасного, но уж во всяком случае не
утешения. Это я понял сразу. Ему нравилось создавать своим дыханием
мимолетную, воздушную красоту, а потом с еще большей остротой ощущать
собственное уродство и предаваться сумрачным размышлениям. "Я пропустил
красоту через себя, и она не оставила во мне ни малейшего следа" - так,
верно, думал Касиваги, именно это ценил он в Прекрасном: его
бессмысленность, его неспособность что-либо изменить. Если б только я мог
относиться к Прекрасному так же, насколько легче стала бы моя жизнь!..
Я пробовал снова и снова, а Касиваги меня поправлял. Лицо мое налилось
кровью, я задыхался. И наконец флейта издала пронзительный звук, будто я
вдруг обернулся птицей и разорвал криком тишину.
- Вот так! - засмеялся Касиваги.
Потом свирель уже не умолкала, хотя издаваемые ею звуки вряд ли можно было назвать красивыми. Загадочный этот голос не мог иметь со мной ничего общего, и я представлял себе, что слышу пение сидящего надо мной золотого феникса.
http://www.litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=27357&pid=16